И рана не приближится...

Поёживаясь от утренней свежести, идёт Гашка на луг за мерином, которого так и кличут – Мерин. Гашка несёт только уздечку, а запряжёт дома – Мерин и без седла ходит.  

У последних перед луговиной берёз какой-то клок белеет на дороге. Поднимает – письмо. Чин чинарём – в конверте. Потом выяснится, кто посеял – обронил. И еле дотерпел до дому – так пекло письмо за пазухой – мочи нет!  

Перекинул повод через перевязь: постой, Меринок – разберёмся и в путь.  

Привалился к перевязи, разглядывает конверт – света уже достаточно.  

Конверт заклеен, ни единой надписи – только в правом уголке, будто химическим карандашом, крестик проставлен.  

Гашка надорвал другой верхний уголок, а дальше пальцем, как прореху крючком, разодрал конверт. Расправил лист. Никаких тебе "здравствуйте", "в добрый день, весёлый час! " Перевернул – и в конце ни "до свиданья", ни "лети с приветом".  

Недоумевая, приглядывается Гашка к писаному. Не обычный русский язык: буквы русские, есть и слова понятные, но не улавливает смысла писаного.  

Из дома выходит Алёна, на ходу повязывая платок. Тянет руку к подойнику на городьбе и вздрагивает от неожиданного фырканья Мерина.  

– Ой, ты ещё дома! А что это? -тянет руку к письму.  

– На, может, ты что разберешь.  

Жена шевелит губами, застревает глазами то в одном, то в другом месте – читает выборочно. Возвращает:  

– Не даётся что-то. Где взял?  

– Перед луговиной подобрал конверт – вот он.  

Повертела она конверт: не наш – бумага гладкая, да толстая. И только сейчас обратила внимание на бумагу самого письма. В детстве бабка Мотря возила ее в Повалихинский приход, и сейчас что-то накатило из тех времён: желтизна этого листа напомнила исписанную желтоватую бумажку на лбу покойницы, привезённой для отпевания..  

Скоро, выгнав в стадо своих Нечек, Март, Пеструх, засели Алёнины соседки на её крылечке и, через пято-на-десято, разобрали, наконец, что смысла письма им не одолеть.  

Собачонка глотку изодрал на снующих любопытствующих ребятишек, чьи мамки "зачитались", как определил бригадир, собравшийся выгнать в поле овощеводов, дружно не явившихся на работу.  

Как заткнули рот скорому на ругань начальству – заинтересовался:  

– Давай я: ваши "по два с коридором" не осилят!  

Не осилил и он, но посоветовал:  

–Тале снесите, да вслух почитайте. Вот хоть и ты, Нюська! Та всё осилит – богомолка, – без обычной злости, раздражения, даже лёгкой иронии предложил атеист, а остальным: шагом марш на свёклу!  

Таля – местная старая травница. Костоправка, грыжи вправляла, роды в разливы принимала, когда никакой медицине бабе на помощь не прийти. Когда-то она в Повалихе жила, была, вроде, какой-то рукой церковного старосты...  

Назвала Таля это письмо Посланием, да с таким благоговением!  

– А от кого?  

– От Бога!  

– Баба, тебе не худо?  

– В этом – нет. Крестик-то на что! Не сатана же этот оберег людям послал! "Живые помочи" от видимых и невидимых враг оберегает. А чтоб поверила – слушай и сравнивай! И шпарит наизусть! Нюська, хоть и не успевает-глазами застревает – кивает в такт бабиному речитативу.  

– Прямо былина про Илью Муромца – заслушаешься!  

– А ты не заслушивайся, а то враг почтение отберёт! Сообрази-ка, почему это нехристям такое Послание? Не иначе – быть войне! Вот и в приписке предупреждает: содержи сердце и мысли в чистоте. Это значит: не помышляй худого – даже в мыслях не хули никого, а уж про язык – берегись и вовce!  

Бедная Нюська! Ещё вчера была активисткой во всех антирелигиозных начинаниях молодёжи села! А тут- такие перепутье! Письмо-то – вот оно! И нашёл Гашка, которому абсолютно вce равно – есть ли, нет ли.. Вечером не было письма на дороге! Подбросили ночыо? Да таких диверсантов в природе и быть не может! И значит – правда!  

Но ум – против! И понесли ноги к Витьке Винцу – комсомольскому вожаку. Тот мигом понял её "ни то, ни се", и отправились вместе к "первоисточнику" – Агафону!  

И так напористо Витька обличал бедного мужика, что тот взмолился:  

– Не я же его написал! Я и слов-то таких не знаю! Зови Алену – вместе разбирались.  

Но тут же, не дожидаясь жены, в наступление перешёл :  

– Сказано – нашел! Ещё слово – пса спущу!  

Тому до пса – ростом не вышел, но злости хватает! и Витьку встречно понесло:  

– А давай против твоего рыжего моего Пашку!  

– Как это?  

– Тащи ружьё! Убьёт – Пашку отдам!  

И Гашка, в тайне желавший хоть в малом посрамить Винца, в этом "крупном" тем более алкал победы! Вызвал из будки рыжего, трудящегося на совесть Дармоеда. Гашка с Алёной жалели приблудившегося пса, тогда совсем ещё псёнка: покуда до них дошёл – ел у всех нежадных собак – и за то прозвали его  

в селе Дармоедем. А "нашедшиеся" хозяева не стали менять кличку – будет ли отзываться на другую?  

Рыжий обрадовался: то ли из будки лаять – хозяева загоняют, когда во двор кто по делу идёт, то ли "в лицо" облаять с удовольствием, особенно вот такого горлопана – в чужом дворе еще голос повышает! И на кого! На хозяина!  

Потом Витька не раз вспомнит:  

– Собаки смерть чуют, а рыжий и не пикнул – не скулил, не выл – лаял, как всякий пёс на чужака!  

Пашка не отвёл глаз: не стыдно перед верным другом. Алёна не выдержала и увела Никитку в дом.  

В Послание поверил Гашка только что – в пику Витьке! До жуткого опыта. Для других жуткого. Для Гашки исход был один – посрамление этого..слов нет!  

Прогремело! На входе отверстия в столбике калитки – клочок опалённой рыжей шерсти. На выстрел бегут соседи. Тут снова гремит! Расстреливает в упор! Пёс не понимает – не боится грохота, лает на дуло, на остервенелого Витьку. Гашка щерится, в доме в голос орут мать с сыном!..  

Кто-то из баб вырвал у Витьки ружьё:  

–У, душегуб! Дай власть – людей бы перестрелял! Собаченка помешал! А ты что – умом задвинулся? Рот-то закрой! – это уже к Гашке.  

Гашка надрывался потом:  

– Пять раз пальнул! Охотник, а не попал! Послание это! – Талиным словом назвал письмо.  

А тогда, довольный посрамлением врага, тоже Талиным словом изрёк:  

– Предупредили – вот и не грязни душу!  

Как на сход, шли к Переладовым люди – Нюська всему селу переписывала Послание. Потом Таля выпросила его у Агафона и с первой же оказией выехала в Повалиху.  

Вернулась суровая и всё же просветленная – одновременно:  

– Псалом "Живый в помощи Вышняго" недаром дан в Послании: великие испытания ждут Россию, – так батюшка сказал!  

И месяца не прошло – война началась. На проводах бабы не выли – все верили в оберег! И на словах все защитники его знали назубок, и с собою текст взяли.  

У кого муж скор на грубое слово – заплаканные глаза умоляли его: смолчи в трудную минуту, не дай воли языку!  

Проводило село своих солдат, но остались "пришлые" – перед войной пригнали строителей-солдат проводить из соседнего района – от лесоповала – через второе отделение колхоза узкоколейку.  

Жалели бабы солдат: по словам командира, недолго им на воле быть – протянут ветку и на фронт.  

Тут с одного трактора сняли магнето. Есть и ещё откуда снимать. И нарядили Алёнку караулить трактора.  

Каково бабе, провозившейся день-деньской на своём подворьи-огороде, просто с домашними делами – обиходить сына, не старую ещё, но полуслепую свекровку – с сумерками в любую погоду девять километров киселя хлебать! Бороться со сном уже в дороге! Ночи летние коротки, но жуть не оставляет и с рассветом – ведь кто-то же снял магнето! Свои и в запас не возьмут. А вот солдатики.. Как могла, гнала сон, но вместо него приходили эти предательские мысли. Прогоняла и их – много бабам помогали солдатики и редко когда брали молоко, по лету бесплатно достающееся хозяевам – пока пастьба. Как и всякие мужики, солдаты поглядывали на баб, выискивая помоложе. Ночки скрывали тайны, если таковые были – до сплетен не доходило.  

Но однажды Алёна чуть не прихватила Клашу Витьки Селищева – от стана на второе отделение уходил солдат, а молодайка вспыхнула, налетев на Алёну, раньше обычного пришедшую на караул. Кивнули друг другу, Алёна даже оправдываться начала на ходу: мол, всё успела дома и решила не лететь, как обычно, сломя голову, в сумерках – хоть раз пожалеть – не бить ноги.  

Пол-ночи, а может, и всю, оправдывала Клашу, вспоминая её неласкового Витьку. Хозяйственный, но смеха с их двора слышно не было. Мать выдала дочь в справное хозяйство, надеясь на помощь молодых – ей, вдове, тянуть ещё двух девчонок. Помогали молодые. Без мужниных глаз у Клаши всё спорилось, при нём же – будто подёнщину отбывала. Детей не было, как и любви.  

После неурочной встречи сидит однажды Алёна в избушке на стане в темноте; в окне зарницы полыхают – под вечер ушла от них в те края гроза. Сюда Алёна всю дорогу в радуге шла и от неё дежурство сегодня лёгкое: спать не хочется, и обычного напряжения нет.  

Вдруг глина зачавкала! Приближается! Захолонуло! Дверь закинута, не мужского рывка на этот крючок хватит! А если вообще – нечисть? Читает мысленно Послание. Шаги удаляются. Отлегло. Нет – возвращаются! читает уже в голос! Ей вторит незнакомый голос за дверью:  

– Алёна, открой, что плачешь-то?  

Она ужа дочитала, а за дверью всё: открой, да открой! И только услышав: "Клаша..", открыла. В плащ-палатке, не углядеть лица, но, если голос незнаком, то и лицо ничего не скажет. С первых же слов поняла, что Клаши ухажёр знает её заочно, от Клаши. И оба любят её за молчание и "просят её дальнейшего покровительства". Ему скоро на фронт. Вернётся – распишутся.  

– А Витька?  

– Ему ещё тоже вернуться надо, – был ответ. – А что в темноте-то? Я уж думал – тебя нет сегодня.  

– В темноту лучше из темноты смотреть. Ты за этим разговором пришёл?  

– Нет. Сейчас Клаша подойдет. Дай нам посидеть вместе с часок. А я тебе плащ-палатку дам.  

Так и была Алёна не третьим в их встречах. Скоро угнали солдатиков, и стала Алёна передавать письма Николая Клаше, придумывая всякие глупости по мелочи, почему пишет не сам Агаша, а его "друг". Про себя очень желала возвращения Николая уже потому – как оправдаться перед мужем – чьи письма получала, если Николая убьют! Клашиного подтверждения нельзя будет ни просить, ни требовать. A в том, что муж вернётся, она не сомневалась! С таким оберегом незлобивый Гаша непременно вернётся!  

Cвекровь Клаши заинтересовалась шушуканьями, из-за которых с одного конца села на другой надо бегать Алёне. И Клаша, при Алёне же, объявила, что мужем ждёт не Виктора! И сегодня же вернётся к матери- хватит в молчанку играть! Алёна обомлела от такой смелости – значит, дала Николаю оберег!  

Мать пишет об этом сыну. Тот читает письмо, и:  

– Эх, язви тя... – обрывает пуля, прошедшая нижнюю челюсть, сместив её!  

Так и остался Витька косоротым, никто не позарился на его руки, хоть и нарасхват были мужики в те годы.  

У Клаши с Колей двойняшки родились. Агафон возил в Повалиху крестить Васю, названного в честь погибшего Колиного друга, а Лену крестила Алёна.  

Вечером отмечали крестины. Николай рассказал, как Василий вызвал огонь на себя, чтобы дать уйти товарищам из ловушки. Перед тем боем переписал Коля ему оберег.  

– Вот и спас ему душу! – заключил много теперь знающий Гаша.